Отчаянные

Я почувствовал, что Советскому Союзу крышка, году в 86-м на концерте группы “Аквариум” в ленинградском Рок-клубе. В то время концерт “Аквариума” был событием. Группа давала концерты, как правило, по частным квартирам. Лидера группы Бориса Гребенщикова публика всерьез считала если не богом, то уж пророком точно, но пророк, чтобы выступать в Рок-клубе, должен был петь исключительно залитованные, то бишь прошедшие цензуру, тексты. Билеты (их называли словом “ходка”) приобретались не в обмен на деньги, а в награду за авторитет — за то, что тусуешься в кафе “Сайгон”, похож на бездомного эльфа и читал самиздатовскую книгу Даниила Андреева “Роза мира”. В зале было как в час пик в метро. Публика состояла из юношей и девушек, похожих на эльфов, индейцев, бомжей и рождественскую елку. В толпе выделялись только четверо молодых людей в пиджаках и галстуках. Они чинно сидели ряду на десятом. Они были комиссией из Горкома Комсомола и как родные братья походили на теперешнего лидера “Наших” Василия Якеменко.

Концерт долго не начинался. Прошел, наверное, час, прежде чем на сцену вышел Борис Гребенщиков.

“Мы не будем играть, — сказал Гребенщиков, — потому что Тита забрали в менты”.

Тит — это был басист “Аквариума” Александр Титов. У Гребенщикова были строчки: “Панки любят грязь, а хиппи — цветы, / и тех и других берут менты. / Ты можешь жить грубя, ты можешь жить любя, / но, если ты не мент, возьмут и тебя”. Мы относились к попаданию в милицию как к стихийному бедствию или гриппу. Мы полагали, что задержанию сопротивляться не следует: оно просто само пройдет, как насморк. Поэтому никто не пошел брать отделение милиции штурмом, и в то же время никто не поверил в отмену концерта. Кажется, милиция поняла безвыходность ситуации, и Титова отпустили.

“Хорошо, — сказал Гребенщиков, снова выйдя на сцену. — Мы споем вам одну песню”.

Он запел песню “Вавилон”, и весь зал встал при первых же аккордах. Песня, кто не знает, вполне в традиции музыки реггей трактует Вавилон как состояние ума, заставляющее человека заботиться о приобретении земных благ и никогда не находить счастья. В песне, как оказалось, бесконечное число куплетов. Гребенщиков пел ее уже минут пять, когда на сцену вышел незадолго до этого покинувший группу виолончелист Всеволод Гаккель. И зал встал на стулья. Еще через некоторое время на сцену вышел лидер группы “Зоопарк” Майк Науменко и тоже стал подпевать. Потом вышел лидер группы “Кино” Виктор Цой. Зал встал на спинки кресел, нависал горой над несчастными проверяющими из горкома, танцевал на спинках кресел, жег спички, кричал и был счастлив. Песня длилась минут двадцать. К концу песни на сцене оказались чуть ли не все музыканты Рок-клуба. Они вместе пели “Вавилон”, смутно подразумевая Советский Союз. Явилась водка. Водку передавали по рядам музыкантам на сцену, но каждый посредник делал по глотку. Это был лучший концерт, который я видел в своей жизни. Теперь я часто думаю, не приснился ли он мне. Все происходившее в зале было вопиющим нарушением установленного полицейским государством порядка, но милиция не вмешивалась. Проверяющие из горкома сидели тише воды, их было жалко. Они боялись, что этот шабаш испортит им будущее. А мы не боялись, у нас будущего не было.

Обнадеженные

Мы были совершенно отчаянными людьми в том смысле, что не имели никаких чаяний. Мы работали дворниками, как Гребенщиков, или кочегарами котельной, как Цой, или уборщиками в Институте востоковедения, как автор этих строк. Наша жизнь не могла улучшиться, потому что какая же карьера у кочегара? Зато она не могла и ухудшиться: как же можно ухудшить жизнь человека, если он дворник? Студенты не интересовались образованием, ибо образование не давало им никакой надежды. Научные сотрудники не интересовались наукой. Рабочие не интересовались работой. Даже фарцовщики не слишком интересовались фарцовкой: этот вид бизнеса мог принести пару модных джинсов, но нельзя было мечтать о создании холдинга “Фарцовка Inc”. Интересны были только музыка и поэзия — времяпрепровождение отчаянных, отчаявшихся и, следовательно, совершенно беззаботных людей. Мы не все были талантливы, но являли собой неисчерпаемую питательную среду. У нас не было никакой позитивной программы, и нам было наплевать на то, что ее нет. Отчаянная строчка Кинчева “Лица слуг сальны” вовсе не призывала бороться с коррупцией. Строчка Борзыкина “выйди из-под контроля” вовсе не сообщала, куда именно надо выйти. Даже строчка Цоя “перемен требуют наши сердца” не говорила о том, какие перемены следует осуществить.

Эта отчаянная жизнь была веселой. Красивых девушек в дворницкие и котельные слеталось больше, чем на комсомольские слеты. Портвейн в дворницких самозарождался вопреки закону Ломоносова — Лавуазье. На самом деле нас можно было посадить в тюрьму, отправить на принудительные работы, согнать в лагеря, но мы не верили в такую возможность, потому что ни с кем из нас ничего подобного не происходило. И мы были, несомненно, сильнее комсомольцев, потому что комсомольцам было что терять, а мы верили, будто терять нам нечего и будто мы ничего не можем приобрести.

Потом началась перестройка. У нас появилась надежда. Энергия надежды ненадолго заменила поэтам и музыкантам энергию отчаяния, но надежда тем и отвратительна, что неминуемо ведет к разочарованиям. Гребенщиков спел “Поезд в огне” и, как сам говорил, разочаровался в размахивании флагом. Кинчев спел в 91-м году на баррикадах у Белого дома, получил даже орден, но разочаровался в Ельцине и стал петь про Бога, ибо в Нем нельзя разочароваться, а можно только разувериться. Перечислять можно бесконечно. Все 90-е гг. и все начало 2000-х гг. рок-музыканты надеялись на какую-нибудь глупость, забывая о том, что музыка, которую они играют, и тексты, которые они пишут, должны быть отчаянными по определению, даже если в песне поется про счастливую любовь. Самые слабые обменяли талант на деньги. Те, что поумнее, — на славу. Наиболее стойкие приглашены были к замглавы администрации президента Владиславу Суркову “просто поговорить”. Эта встреча непостижимым образом отравила и их.

Я думаю, нет ничего плохого в том, что Шахрин и Гребенщиков встречались с Сурковым, а Земфира и Бутусов пели для активистов движения “Наши” на Селигере. Плохо то, что, встречаясь с Сурковым и выступая для “Наших”, они на что-то надеялись. Я очень даже верю, что музыканты не имели в виду стать любимчиками власти, когда ходили к Суркову. И я очень даже верю, что они не ради нечеловеческих гонораров поехали выступать на Селигер. Вполне допускаю, что к Суркову ходили в надежде втолковать ему что-нибудь про свободу, а перед “Нашими” выступали в надежде пробудить что-нибудь человеческое в их комсомольских сердцах. Безуспешно.

Даже и редкие по теперешним временам “песни протеста” — и те отравлены надеждой. Михаил Козырев, бывший гендиректор радио “Наше”, десять лет ставивший себе целью пропагандировать искреннюю музыку и по долгу службы отслеживавший все появляющиеся в стране новые песни, говорит, что с конца 90-х гг. “песен протеста” обнаружил всего три: “500” Гребенщикова, “Оборотень с гитарой” Сукачева и Шнурова и “Государство” группы “Люмен”.

Козырев говорит, что песня “500” (“…моя Родина, как свинья, ест своих сыновей <...> патриотизм значит просто "убей иноверца"…”) произвела на него огромное впечатление. Однако же потрясенный песней Козырев не поставил ее в ротацию на “Нашем” радио. Не поставил потому, что песня показалась ему слишком некомфортной для среднего радиослушателя, про которого Козырев говорит, что “средний радиослушатель — ниже среднего”. Примечательно, что не ставить песню в ротацию просил и сам Гребенщиков. Музыкант понимал, что песня не понравится публике, и, видимо, все еще надеялся нравиться.

Бессмысленными надеждами отравлены и Сукачев со Шнуровым. Они поют в “Оборотне с гитарой”: “Мы спросили: как там насчет свободы. Нам сказали: идите на … уроды. Мы сказали, что у нас есть права. Нам сказали: у вас в карманах трава”. Они ведут воображаемый диалог с властью. Цой не вел. Цой пел: “вот мы пришли заявить о своих правах”.

Даже песня группы “Люмен” “Государство” отравлена надеждой быть правильно понятым: “Здесь вроде демократия, на самом деле царство. / Я так люблю свою страну, но ненавижу государство”. Гребенщикову, например, в 80-е не приходило в голову оправдываться за ярость: “Ты пришла ко мне утром, ты села на кровать, / ты спросила, есть ли у меня разрешенье дышать, / и действителен ли мой пропуск, чтобы выйти в кино”. Песня обращена к девушке, потому что только девочка-дурочка тогда могла считать жизнь в Советском Союзе терпимой.

Тот же Козырев не знает, что должно случиться, чтобы музыканты и их публика отказались от надежд и сочиняли, не рассчитывая продать пластинку, заработать денег, иметь успех. Ни один музыкант пока (не только в России, но и в мире) не способен на такой подвиг, даже понимая, что надеяться для рок-музыканта — непрофессионально.

Отчаянные 2

Единственный за последние годы концерт, напомнивший мне то ощущение, которым я жил в конце 80-х, происходил в позапрошлом году в Москве. Это была корпоративная вечеринка, почти квартирник. На вечеринку пригласили группу “Ленинград”, которой мэр Лужков запретил тогда выступать в Москве за то, что лидер “Ленинграда” Сергей Шнуров страшно со сцены матерится. Пригласил Шнурова на вечеринку лидер панк-рок-группы “Наив” Александр Чача Иванов, который в свободное от панк-рока время служит в банке, устраивавшем вечеринку, точно так же, как в 80-е гг. музыканты служили дворниками. Про Шнурова тоже, кстати, нужно заметить, что в свободное от музыки время он является мелким предпринимателем и владеет в Петербурге половиной автосервиса.

Шнуров пел свои отчаянные песни типа “Никого не жалко” или “Я день рожденья не буду справлять, все … … на … …”. Банковские служащие отплясывали и орали так отчаянно, что я не мог не сравнить нынешнее поколение менеджеров с давешним поколением дворников. Они похожи. Просто уровень доходов повысился.

Мне кажется, совсем скоро менеджеры поверят, что их жизнь не может быть ни принципиально улучшена, ни принципиально ухудшена. Мне кажется, они уже догадываются, что никогда не станут миллиардерами, что весь их карьерный рост может принести им за всю жизнь прибавку к жалованью процентов в тридцать, если делать поправку на инфляцию. Пока что они боятся потерять работу. Но чем больше будет монополизироваться в России экономика, чем влиятельнее будет в экономике государство, тем несущественнее будет конкуренция и тем труднее будет человеку потерять работу. Мне кажется, скоро вполне успешные люди перестанут считать себя менеджерами по продажам или начальниками отделов, а будут думать, что просто работают менеджерами по продажам и начальниками отделов, тогда как на самом деле они — поэты и музыканты.

И вот тогда зажжем.

Источник: http://www.vedomosti.ru/newspaper/article.shtml?2007/02/12/120546